Адамов мост, роман-травелог

В издательстве "Русский Гулливер, Центр современной литературы" вышел мой роман "Адамов мост", который я писал на протяжении последних семи лет. "Травелоговая" подоплека романа - документальная, на основе моих многочисленных и долгих поездок в Индию - как правило, в ее глубинку, джунгли и др. Фрагменты этой книги публиковались в различных журналах, часть путевых очерков - здесь на сайте. Ниже даны несколько высказываний о романе и небольшой отрывок из него.

"Стиль Соловьева — продолжение не слишком частой в современной русской литературе традиции, связанной с «Египетской маркой» Мандельштама или «Школой для дураков» Саши Соколова. Стремление соединить повествование, имеющее различимый сюжет и героев, с концентрацией смыслов, свойственной скорее построенному на ассоциациях стихотворению", Александр Уланов

"То, что делает Соловьёв, ни на кого и ни на что не похоже, и никуда не втискивается – ни в ожидания, ни в представления. Потому и обречено в литературной текучке на отталкивание. Это письмо держится не на уловках, придуманных романистами, а на чуде слова и чувстве счастья", Михаил Шишкин

"Русская проза — которая вообще есть — выглядит сегодня вот так. Другой нет — и не предвидится. По крайней мере, в обозримое время", С. Львовский

АДАМОВ МОСТ

Каньякумари

Индия стоит на одной ноге, а ладони сведены над головой, в Гималаях. В горле — огонь, Бенарес. А мы к югу движемся, к тамилам, где земля красная, и солнце из вод встает и в них же ложится. Туда и едем — к концу-началу.
И тут есть Ындейская земля, и люди ходят все нагы, а голова не покрыта, а груди голы, а власы в одну косу заплетены, а все ходят брюхаты… И яз грешный привезл жеребца в Ындейскую землю, кони у них не родят…
Лежат вповалку, сны листают, дети меж ними, как в игрушечном уголке. Расписания нет. Поезд придет, когда на роду написано. На то и пол, чтобы чувствовать. Лежат на голом. В сари, в дхоти, в костюме с галстуком. И с авторучкой в нагрудном. Комары стервенеют. Часа три до поезда, так мы думаем. А они говорят: ночью. Или днем. Такими категориями. Как явленье природы, как дождь, перелет журавлей, девочка, смывающая у колонки первую кровь.
Идем переулками к храму. Мусора по колено. Коровы бродят, едят его, бока чешут о стены. Крысы шуршат в газетах. Много их. Больше, чем букв. Помнишь, купили газету на какой-то безлюдной станции с полуразобранными путями, ждали поезд, листали.

Маленькая заметка. Молодая женщина, мать стольких-то детей, едет в соседний городок за покупками. На обратном пути садится по рассеянности не в тот автобус. Потом, пытаясь вернуться, опять не в тот. Другая местность, она уже с трудом понимает речь попутчиков, четверо суток в пути. Наконец садится в тот, на котором видит имя своей деревни. Едет, едет, пересекает границу, одну, другую… Неведомый край, никто не знает ее языка, одна, деньги кончились...
Студенты-этнологи идут по улице, слышат тихое пение в саду за оградой. Песня на диалекте тех дальних краев, откуда сами они. Входят, видят ее, сидящую под деревом, семидесятилетнюю. Помогают вернуться. Сорок четыре года с тех пор, как пошла за покупками. Дивная история, роман. А тут это будни. Как эти разобранные пути и коровы с пучком травы в углу рта, часами глядящие в семафор. И поезд вдали за ними, срезающий угол, откуда-то сбоку, идя через поле, сквозь камыши. Роман с языком. Двести пятьдесят наречий у них, джунгли. У нас — язык до Киева, а у них — свернул за угол, за овощами, дочка младшая, пятилетняя, машет из-за калитки, вернулся к обеду, а ей уже пятьдесят. Куда ее занесло — в Бутан, в Бирму? Не помнишь?

Есть такой автобус в Гималаях, едет всю жизнь, снега, долины, ущелья, люди входят в него, выходят, а он все едет, нет у него конечной остановки. Когда вернемся, надо бы разузнать. Да, крыс много. Не больше, чем в том городе — как он назывался? — где бог крыса, аватара его. Люди все в крысах ходят, едят с ними, спят, рождаются, изо рта кормят. В постель ложишься, а она вся живая. Расскажи им про Крысолова. Как те англичане в борьбе со змеями. Мол, за каждую пойманную кобру — награда, столько-то рупий. Сомневались в успехе: все же кобра у них священна. И вдруг — неожиданный результат: идут и несут, всем народом, по всем дорогам, и с каждым днем все больше. Быть не может, чтобы столько кобр они отлавливали. Так и есть. Не ловили, стали выращивать и сдавать. Факт. Вошел в учебник по психологии менеджмента.

Джайни-чок, джайни-чок… Может, это как-то с джайнами связано? Или овощ такой, морковка волшебная?
Вот и храм. Вверх, во тьму течет. Ворота заперты. Костер догорающий. У костра двое. Как их опишешь? Петр у врат рая и… Кто? Магдалина с осипшим лицом, маскулинная? Сидят на стульях, ноги в огне, головы в полотенцах, завязанных под подбородком. Ружья, как тени от них, лежат на земле, двухметровые. Подзывают нас, разговариваем. О чем? О способах передвижения. Скандхи, говорит Петр, обычно движутся ста восьмью способами, образуя устойчивые очертания. Но при переходе из одной формы в другую возникают завихрения и разрывы, образующие переходные формы. Между человеком, например, нюхающим цветок, и самим цветком. Или между звуками, которые я произношу, и вашим слухом. Или когда тело кладут в огонь и душа начинает блуждать, переходя, как с перрона на перрон, пока не придет ее поезд, не найдет свое место. Вот вы, каким поездом едете? АС? С резервированными местами? Хорошо. Иначе нужно искать себя в списках, они вывешиваются на перронах часа за два до отправления. Бумажные простыни с тысячами фамилий. Очень хлопотно. Магдалина кивает, мнется в углях ступнями, подобрав когти, говорить не может уже, урчит. И рты алые, как в крови, у обоих. Пан пожевывают, давно сидят.

Да о вере же их распытах все, и оны сказывают: веруем в Адама, а Буты, кажуть, то есть Адам и род его весь. А вер в Индеи всех 80 и 4 веры. К бутхану же съежается вся страна Индийская на чюдо Бутово; да у бутхана бреются старые и молодые жонки и девочки, а бреют на себе все волосы, и бороды, и головы, и хвосты.
Идем вдоль стены, к южным воротам, сворачиваем за угол. В Атмана, говорят, веруем, а ему, Афанасию, Адам чудится. Улица — как рукав: пуст, тьма в нем, а в прорехах свет вдоль всего рукава, будто лезвиями исполосован. Лестницы вниз, в землю: золото, серебро, посуда. Одни мужчины, в черном. Как муравейник, вмурованный в золотую капсулу. Снуют, тащат, скупают все, что видят, возбужденные, белозубые, гремя скарбом. Как она называется, эта одиссея паломников, эти мужские иды во весь январь? Трудное слово, согласных много. Когда все мужчины покидают свои дома, семьи, образуя мужские братства, где, кроме воздержанья от женщин, никаких запретов, только радость странствий, и месяц спустя — возвращенье с подарками и рассказами.

Сели на землю, у котла на колесах, чай пьем. Ветер взвивает мусор с песком, газета выплясывает, взмыла, села, играет птицу. Снился, говоришь, глядя на этого подранка бумажного, — город, закат, река. Дома вдоль реки, забрели в воду, смотрят в свои отраженья, стеариновые, с наплывами. Лодки плывут, люди поют, весла гребут пепел. Он стекает или скатывается с весел, как ртуть. Видно, не очень смешиваясь с водой. Костер на берегу, жгут людей, очередь, сносят с лестницы, кладут у воды, ждут, когда догорит тот, за кем заняли. А в небе, на крышах домов, мужчины стоят, многодетные, запускают змеев бумажных, поют. Нет, не как те, в лодках, а, запрокинув головы, вдруг вспевают, будто голосом левитируют, и бегут по крышам, держась за нити, озарены солнцем. Что ж это за город такой, где треть мужчин по крышам бежит, запуская бумажных змеев, другая — горит в огне, а третья — в лодках плывет, поет? А ты в маленьком отеле, похожем на башню, где мы сняли номер на верхнем этаже, вровень с крышами, сидишь на балконе, пьешь кофе, вниз смотришь. Тихий внутренний дворик, руины храма, девочка лет тринадцати, в таком же бумазейном платьице, как эти палые листья, которые она поддевает босой ногой, не замечая их, блуждая взглядом, ходит с зубной щеткой во рту, то вспомнит о ней, потрет зубы, и снова забудет в углу рта. Неприкасаемая, живет — вон под теми обломками. Ходит весь день, до луны. А по крышам мужчины бегут со змеями, весь город бежит, держась за нити. Ты переводишь взгляд в проем меж домов: река, лодки плывут, костер, сладковатый дым, или это кажется, чуть поташнивает. Зашел в комнату, взял сигареты, а на балконе шум, звон посуды, — обезьяны схватили сахарницу и улепетывают по карнизу. Ты за ними — на соседнюю крышу. Я, мокрая, в полотенце запахнутая, вышла, смеюсь, глядя. Отвоевал, сидишь, пьешь свой кофе, все возвращается на места: девочка в листвяном платье с зубной щеткой во рту, небо в нитях с бегущими под ними крышами, река с поющими лодками, огонь, ртуть на веслах в проеме между домами, а за рекой — стоящие вниз головой, врытой в песок, йогины. Сорок дней стоят, в коме, со свернутым в гортани языком, омолаживаются. И над всем этим — солнце, низкое, красное, в перламутровом, почти бесцветном воздухе, будто вырезанное из другого неба. Вот так, говоришь, выпуская из-под ноги эту птицу бумажную, и она снова выплясывает, поднимаясь к лицу и отпрядывая.

Кружим по улочкам, темень, дверь открыта, свет теплится в глубине. Интернет-кафе. Зашли в Яндекс. Рамешварам. Ворота в мокшу, в рай индийский, прижизненный. А мы что там делали? Ослов спасали. Стреноженных, от сансары. Вот и славно, говоришь, что не знали. Да, а еще пальму стриг. Как Далила Самсона. И дом покупал, в лимбе, на облучке рая. Это там, в храме они билет получают, в банно-прачечном, в мокшу. А ты уворачивался, когда тебя окатить хотели святой водой. Теперь сидеть тебе, как тот Рогожин, на полу, в конце галереи, с детской книжкой, картинки листать. Вот, кликни здесь.

Адамов мост. Цепь островов между Шри Ланкой и индийским материком. До землетрясения в пятнадцатом веке соединяла оба берега непрерывной линией.
По преданиям мусульман, Адам шел по этому мосту из рая, находившегося на Шри Ланке, в сторону материка.

Индийский эпос Рамаяна говорит о рукотворном происхождении моста, построенного людьми и обезьянами для бога Рамы, который двиглася по нему с материка на Шри Ланку, где находился сад демона Раваны, заточившего возлюбленную Рамы Ситу. Спустись ниже.

Снимок НАСА. Под водой проглядывает каменная цепь. Да, похоже, искусственного происхождения. Пишут, радиоуглеродный анализ вроде бы подтверждает это. Где-то около семи тысяч лет. А Рамаяне — четыре-пять? То есть один оттуда идет, из рая на землю, другой туда — в рай, который… сад демона. Той же дорогой, по тому же мосту. А мы как шли? Чувство такое, будто одновременно — в обе стороны. Помнишь? Что ты смеешься? Обезьянье войско строило этот мост? И что? Никитин еще в пятнадцатом веке их видел, писал об их шерстяном народе в джунглях, воинах, чьих детенышей люди выкрадывали по ночам, чтобы назад не нашли дорогу, и затем обучали портняжному и цирковому делу… А во времена Рамаяны почему б им не быть, вырождаются не только они. Кто знает — кто выжил в нас? Кто нас выжил. Да, у Никитина где-то, помнишь, — бабу Адам лежит на мосту. Нет, у него он на горе Серендиб лежит. А почему бабу? Странник, что ли? Или в том смысле, что он же и Ева? Как говорил Йогананда, мол, этот сад райский был внутри них, и были они одним; Адам — разум, Ева — чувства, и одно на двоих древо хребта с кровеносной кроной, и яблоко пола посередине. Чувства возобладали, страсть, покатилось яблочко… Перейди на ссылку. (...)

Сергей Соловьев, «Адамов мост», роман, 512 стр., изд-во «Русский Гулливер», М., 2013
Книгу можно заказать на Озоне или купить в московском магазине "Фаланстер"