Индия по-русски ~ мобильная версия

Адамов мост

sologur Втр, 18/10/2011 - 12:54

Здесь, значит, летел он по небу, прижав к себе ее, Ситу, лучшую из невест, — правой рукой за талию, а левой голову поддерживал, чтобы лицо видеть. А где ж еще восемь рук его? За спиной сложил? Уговаривал, чтоб сама отдалась? Облик менял, комкал себя, демон, играл гордыней. И душу младую в объятиях нес. Ситу, Елену, Тамару. Туда — в райский притон, в зазеркалье свое, откуда Адам вышел. Над Заливом летел, домой, на Ланку. Да, минут двадцать лету отсюда. А там, в той роще, откуда ее умыкнул, осень. Жених ходит, ищет ее, дурные предчувствия, сезон дождей кончился, ходит по лесу, длиннорукий как Лермонтов, ищет ее, лес заговаривает, описывает. Как потускло золото, говорит, от радости и следа не осталось. Павлины, говорит, сложили свои ослепительные хвосты, запрокинули головы к небу, погружены в неведомые размышления. Опьяненная нежностью слониха неспешно обходит быков, и, разделяя их чувства, бредет за ними по лесу. Все стихло, говорит Рама, прильнув щекой к стволу дерева и прикрывая глаза. Волнение, шепчет, уничтожает человека, как потревоженная змея ребенка. А он летит, Равана, демон, прижав к груди эту кроткую, смертную, неизъяснимой красоты женщину, 1,3 миллиона лет назад, здесь, в этом небе, если поднять голову. Нет, это когда обезьянье войско вышло к Заливу, вон там, за мысом, и смутилось от вида бегущих волн, тогда про змею и ребенка. И Хануман, этот сын Ветра со шрамом на щеке, перелетел Залив и проник во дворец, где обессиливший после оргии демон спал в окруженьи наложниц. Они лежали вповалку, повсюду, в каких-то, казалось, нарочитых позах, едва прикрывшись — кто веером, кто тамбурином, кто россыпью цветов, и веки их притворно подрагивали, как во сне. И одну из них, лежавшую на возвышении, он, поддавшись ее красоте, поначалу принял за Ситу. А она в этот час у пруда сидела, венок плела. Плела, распускала. Крутись, крутись, прялица, пока не развалится. Это вор-ключник, увезший хозяйскую дочь. И сжег город, и взмыл над Заливом, обернулся: горит, а они спят в огне, а она сидит у пруда, плетет. Вот розмарин, а это анютины глазки, чтоб думать. Спутник летит, войско мост строит — из буквиц, из Рамаяны. Снимок НАСА.

Поел мусаки на обратном пути. Вязкое такое рагу из картошки, баклажанов и другой овощной всячины. Запил ласси, вроде кефира нашего. Вошел в храм. Но прежде — стоял у входа, смотрел странное. Длинная очередь у ворот — семенят босые, с бидонами и узлами белья в руках. Входят в ворота и исчезают там безвозвратно. Обхожу храм. Другие ворота. Текут оттуда, мокрые, просветленные, с бидонами всклянь.
Джайни-чок… Джайни-чок… Что ж это за слово такое, а? Не помнишь?

Сдал сандалии в обувный гардероб. На каждую тысячу пар вьетнамок — сотня кроссовок и босоножек, и едва ли пар двадцать туфель. Жетонов не выдают. Голый до пояса, клинобородый архивариус в выцветших дхоти рассовывает обувь по ячейкам. В одну сует, из другой выдает. Как же он не запутывается при этих снующих тысячах? Мазнет по тебе взглядом и полдня спустя берет их с полки, не оборачиваясь на твой блуждающий указательный. «Обувь утопленников» вспомнилась, Сосноры. Но мелководье здесь. Нет рукавов света в глубь, нет трагизма.
Вошел. Как в кита Иона. Плиты мокрые под ногой плывут. Семеню в затылок. И в мой дышат, оскальзываясь. Кто? Цыганская мадонна. Чадо голое с хлебной коркой, как со свечой, тожественно и глазасто. Чуть покачивает, как в пароме, этот валкий игрушечный поезд людей. Сортировочная. Перелесок колонн. Свет вдали, двор с колодцем. Крики, плеск. Два рыбаря у проруби, ловят воду. Дрын с крюком, на нем ведро. Опустил в дыру, и танцует «яблочко», перехватывая. Череп брит, бедра стянуты полотенцем. Лет под сто ему, борода смотана под подбородком и прихвачена бечевой. А второй — окатывает из ведра: мужчин — в упор, женщин — сверху.

Рама нес водяное зеркало над головой и глядел в отраженье, порождая взглядом и твердь, и хлябь, и свет, и трепетавшую в нем бабочку смерти. Крылья сложила, замерла, он покачнулся, выронил зеркало, вспыхнуло и разлетелось: осколками времени, сводами, двориками, колодцами, мытарем обуви, рыбарями… Чистилище водяное. И дети во тьме купаются, как воробьи в лужицах.
Шел, скользя, за стену держась. Смотрю: сидит, под колонной. Свет со сводов сеется на него. Черный кушак, черная борода и глаза черные, жгучие, на коленях книга. Листает ее, склонившись. зыркает на меня. Такой и зарежет, в книгу глядя. Кто? Рогожин! Глянул в книгу — картинки цветные, детские. И объяли воды меня...

Девять осликов на перекрестке. Сосчитал. А коров — шесть. Две из них работают в паре: одна тянет с прилавка, другая на себя продавца отвлекает, зайдя с тылу, тычась в чан. Третья маленькая, пегая, с козу ростом, хотя, видно, старшая здесь: стоит, запруживая движенье, отмахивается на все стороны от колес и ног. Четвертая — у стеклянной двери аюрведического массажа, смотрит. И два быка, сливовые, ходят по кругу, против часовой, карму разматывают. А осликов девять, каштановых. Ближний — жалобный, чуть покосившийся набок, вздыхает, воздух пощипывает. Второй — облезлый, пыльный, стоит, как чуланчик, прислушивается, прижав голову к ребрам: что там? А вдруг инструмент? Третий — под трансформаторной будкой стоит, точнее, не будкой, а разлапистой башней, оплетенной проводами в искрящих обмотках. Стоит под ней, думает. Видно, не первую жизнь. Переминается и опять замирает: почему — он? И почему — здесь. Судьба? Взгляд упирается в воздух, как в стену. У четвертого — полторы головы, стреножен с пятым. Движется вскоком, чуть под углом к себе, как сломанный, деревянный, выпавший из карусели. Шестой булку стащил, бежит, палка его догоняет по воздуху, и на углу еще добавляют ему по ребрам палкой. Стал под деревом, лбом к стволу, с булкой в зубах, подрагивает. Двое подходят к нему, смотрят на булку, то так поведут ухом, то этак. Уши — как бурсаки на дороге. Ушли. Один замер на полпути, в лужу смотрит. Губы — теплой корочкой и горчат в углах. Оголяет зубы, разглядывает. Глаз обижен, косит. Что он видит? Закон божий? Он не то чтоб застрял на лестнице видов, но как-то стал ее поперек, как запруда печали. То к небу подымет глаза, то потупит. Будто он скроен из разных тел, судеб, полузабытых, уже ненужных. А девятый где? Сижу, чешу его за ухом. Прислушивается, сардоник.
Ночью будем спасать ослов, да? Ночь Спасенья Ослов. Так я думал, сидя в парикмахерской, глядя в зеркало. Нож у нас есть. Ходить, резать путы, освобождать стреноженных. И булок купить, много, мешок. Мешок булок, нож и ночь — все, что нужно.

Хорошо постригли. Не жарко будет. Руки у него певчие. У всех мужчин тут певчие руки — железо ли в них, огонь, вода, жизнь. А женщины? В гнездах сидят, вьют, не видно их. Узенький переулок, тупик. Три индуса во тьме корову моют. Грязью. Черпают ладонями земляную жижу и натирают бока ей, голову. Стоит, не жалуется. Была белой. Как Гоголь. И его в грязь сажали, в Крыму, в Саках. Лежал по горло в этой жирной мазутной рясе. Грязь горячая, на лице испарина. Исцелялся. Где-то до Мертвых душ, но после Диканьки. Бюст стоит в санатории. А вокруг него по дорожкам парка церебральные инвалиды выписывают эллипсы на самоходных колясках. Едут сюда со всей страны — в грязь, а потом садятся на бесшумные никелированные самоходки и выписывают, свесив голову набок, эти эллипсы вокруг Гоголя. Какая адская мука была для него —лежать там, в грязи. С его маниакальным страхом всего хтонического. Писал ли он матушке? Или кому другому? Есть ли упоминанья? Сидел перед смертью, голый, в тазу, поджав колени, с пиявками на лице, белый, почти прозрачный, как утопленник или дух святой. Лужа миргородская, сакские грязи, римские бани, чичиковское колесо.

Демографически людей здесь все же больше, чем ослов. А коров, по сравненью с ослами, меньше. Коровы чтимы, а эти — плебс, изгои. Их не бьют, разве что палкой запустят вдогон, но ребра жалобные, дрожат, как заборчик. Странно, первое, что приходит на ум, думая об осле, — Христос. Хлев, Рождество, въезд в Иерусалим, осанна. Потом уже Апулей и Ходжа Насреддин. А почему на ослице белой, а не на осле он въехал? Цвет понятен, но почему ослица, а не осел? Видать, аллегория. А здесь их нет, кажется, не попадались. Как же они живут — без женщин? И что за этим стоит, какая драма? Спроси у них. У двоих, этих. Стали, в витрину смотрят, переговариваются ушами: простыни, наволочки, пододеяльники, на всем ОМ вышито. А по-русски прочесть — почти ЗОЯ.

В получасе езды от Адамова моста, автобус ждем, двойку. несуществующую. Пришла. Ехали, ни нас, ни ее, ни дороги. Вышли. Обвели взглядом. Валежник хижин, лодки меж ними, врыты заживо, с песком во рту. Так она начиналась, эта коса Адамова. Видно, мир не подпускает ближе, держит в этой черте оседлости — получувств, полужизни.

Помнишь смерть каракатицы, брошенной рыбаками? Переливчатый студень, врубелевская царевна, она лежала в песке, глядела в нас своим полузасыпанным глазом, смерть перебегала в ней, как из комнаты в комнату, передергиваясь на ходу. Гасла, переливаясь и вспыхивая, как Иерусалим, как Небесный град. А глаз ее все смотрел, заволакиваясь.

Это было началом косы, этот взгляд с песком, этот глухарь жизни, которого мы несли, прикрывая майкой от солнечного удара. Вот об этом я, понимаешь? О том, к чему человека не подпускают. Ведут стороной, по краю, лицом к стене, на которой мир — живой, нарисован. И как-то вдруг, ни за что, по какому-то недосмотру, ты стоишь на косе, и нет у тебя ни сил, ни опыта с этим быть. Слова как мусорок в кармане, перебираешь их. Это до слов, до того, как их начали смешивать — краски, чувства, слова. До опыта, и еще не просохли ни воля, ни время.
Как же ты здесь оказался, идешь, следы на песке оставляешь, будто ты есть. Можно подняться на дюну, будут видны оба моря по сторонам — разной воды, разных времен. Это будет потом, когда день отпустит тебя, отойдет за стекло затемненное, откуда тебя видят, а ты — нет.
Дюна с руками вдаль — к концу света. Руины с песком во рту, сидят, лежат на боку. А по ночам бродят, роняют камни. Кто жил в них, живет? Нерожденные дети? Дети и обветшалые боги. Жгут костерки. Чертят песок. А к рассвету прячутся, как в ракушки, в эти руины. Если долго смотреть — видишь.

Как порез, эта складка воздуха, — там, впереди идет, шьет кромку волнистой линией в такт прибою. Ярко-красная ткань на нем через плечо. Кажется, у него нет руки. Правой. Или он несет ее на груди? Обернулся. Ты отстала. Так и идем, троеточием.
В воду вошел. Глубь, тростники света. Ни рыб, ни медуз. Рано. Еще не созданы. На спину перевернулся. Юная синь, звонкая, легкая, необрюхаченная. Ни облачка. Вышел. Парус скользит. Лодка времен Ригведы. Три бревна, грубо отесанных, связанных бечевой. Ни бортов, ни киля. А идет под углом к ветру, фордевиндом. Хорошо идет, с пеной. Лежак с парусом. Оттуда, с конца света, куда идем. Пятеро в лодке, тюрбаны на головах, машут. Нет, рано еще.

Ты ближе. Поешь, ветерок доносит. Не разобрать. А тот, впереди, сворачивает к руине. Иду за ним. На крыше деревце, стены песком занесены. В глубине — алтарь, свечи, цветы, меленькие, сухие, у ног Ганеши. А на запястье венок свежих. Здесь, в безлюдье. Кто, когда эти свечи затеплил, догорающие? Обхожу часовенку, вот он, сидит на песке, за камнем, что-то бубнит. Нет руки, обрубок чуть выше локтя. Гладит этим обрубком… Как же он называется, выпало вдруг, этот символ мужского и женского, йони с лингамом. Гладит эту каменную, ростом с ребенка, фигуру. А другой рукой пуджу мостит перед ней на песке: цветы, сласти, свеча. Зажал коробок меж колен, трет спичкой, гаснут. Присел, помог. Кивнул с улыбкой, не поворачивая головы, бубнит. Сколько ж ему — лет тридцать? Меньше? Тело большое, сильное, но какая-то в нем слабость… долговязая, корабельная, что ли. Как корабль брошенный, который мотает в шторм с боку на бок, а он не тонет. Детский такой кораблик, пущенный по ручью, лет тридцать тому назад. Встал, прижимая культей шаль, распахивающуюся от ветра. Голые, быстрые ноги. Ушел.
Солнце уже в пелене, сядет скоро. Теперь ты впереди, он за тобой, потом я. Край косы уже виден. Пена, волн табуны, сабли. А дальше что? Островки, капельные, необитаемые, Адамов мост. Почему Адамов? А дальше? Цейлон, тот, из детства, на чайном кубике, в тридевятом царстве. Ничего там нет. Что может быть за краем Индии? Ничего. Голем рассыпавшийся, Адам.

Обошел тебя, теперь он первый. На краю стоит, снял одежду, в воду кинулся. Узкий пролив, до ближнего островка — метров двести. Волны ревут, два моря вгрызлись друг в друга, всё ходуном, в пене, в шерсти. А он плывет, взмахивает одной рукой, а культей — что? подгребает? К груди прижал? Сносит его, несет в море. Выбрался. Сшибло волной. Встал, бежит по песку, разболтанно, будто падает и упасть не может. Машет рукой и тем подкрылком, кому? Вверх, в небо. Остров крохотный, заливает его со всех сторон, вот-вот скроется под водой.
Плывет назад. Только рука взмахивает из бурунов, ни головы, ни тела. Бегу по краю. Вон он! Нет, это корягу несет потоком. Солнце зашло. Всё, думаю, ну вот и всё.

Еще походили вдоль кромки, вглядываясь. Нет его. Темень, волны. Луна поднялась. Нет.
Сидит у воды, на корточках, голый, дрожит. И подгребает рукой песок, культей приминает, сглаживая края. Замок песочный. Нет, не замок. Тот символ. Омфалос, что ли? Волной смывает, разваливает, а он опять, чуть отступив, строит. Подкова, а в ней столбик. Да, Шивалингам. Вновь размыло. Ты подошла, стоишь рядом. Смотрим туда, во тьму, где он только что был еще. Вот, говоришь, и конец света.
Поднялись на дюну, легли в лодку. Не спалось. Набело, думал, все они набело созданы — звери, деревья, коса, только мы здесь черновики. Не новость. Как любая мысль, чувство, стоит им шевельнуться. Время созерцания кончилось, говорит, свернуто. Будто мы знали его. Незаконнорожденные.

Есть такая запись, древняя, у индейцев. Начинается хорошо: и сел человек поодаль... Никто, нерожденный, нищий — сел поодаль. И каждая тварь, проходя, давала ему часть себя. Кто зренье, кто слух, как милостыню подают. Теперь он имеет всё, теперь он больше нас, сказали они, глядя. Нет, ответили сверху, с ветки, теперь он меньше, чем был, и будет все меньше. Потому что мало ему, что бы ни было в нем, неутолимо мало, вот и имя его — голод.

Потому и ходим мы в этих рубахах, так собою взволнованы. С миру по нитке. Вот и сейчас. Звезды над головой, лежишь, течешь, как человек, как песок, сквозь пальцы. Мир, быть может, впервые так близко, а ты их связать не можешь, эти простые слова в одну фразу. Я понять тебя хочу. Взять, утолить, иметь, насытить. Смысла я в тебе ищу. Да, тот голод. Оттого эти боли фантомные — получувств, полуслов. Что ни шаг — то стена или край. А потом вдруг — коса: вот начало, рождайся. Ты все медлишь, все взгляд переводишь. Ты все время не там, где ты есть. Убываешь. Рубаха растет.

Зябкий свет, чуть синеватый, как в больничных покоях. Предутренний. По следам возвращались. Адамов их мост. Необитаемый. Молча, рядом. Музыка вдруг, ветром, оттуда, из лодки, полузанесенной. Стихла. Снова. Подходим. Антенка поблескивает. Под ней голова. Лежит с приемником, прижимая его культей к уху. Поет, глядя в небо.

Автор и\или источник публикации: 

Сергей Соловьев

Адамов Мост Корова


ух ты... несколько

тяжеловат стиль для меня, если б не была в теме, не поняла про что речь. А так , вчитавшись, очень эмоциональное описание, как бы внутрь себя.
Как я поняла, 12 км пешочком от Данушкоди?
Мы на джипах на край косы подъезжали на рассвете, и потом у нас на глазах начинали появляться острова, часов с 9 утра отлив, как и вы, мы между островами ложились в воде на спину, и на себе ощущали переливание Бенгальского залива в Индийский океан. Лениво по течению. На краю косы это не заметно, а скажите, ведь с дюны, правда ж, цвет воды разный с разных сторон. Фантастическое место!

а я наоборот

люблю потоки сознания и акынские повествования что-вижу-то-пою , несет куда то, иногда не понятно куда, но отцепиться невозможно... куданить да вынесет, там и оглядишься ;)

эх, а я вот бродила по рамешвараму 2 дня и даже не лазила на косу, а вы так вкусно про нее пишете, что прям обидно, когда еще попаду туда и попаду ли... а уже просто страшно хочется все это увидеть!

ой, а мы в этом году

в Рамешвараме такие места открыли для себя!!! Там , если от храма идти по берегу налево такие красивые бухточки! Замедитируешься.
А касательно Ситы Раваны, Ань, а любовь разве в Рамаяне не на первом месте? Ракшас тоже может влюбиться же.

секундочку!

сколько я помню Равана все таки асур - серьезный демон ментального плана, уровня Богов, а не ракшас - гнусный пакостник с витального...
не уверена, что асур мог влюбиться, и вообще что у них про эмоции что-то есть, они как-то больше другими категориями живут... деньгами и сексом управляют, например, силы у них не хило в принципе...
а Равана ваще был чрезвычайно крут, он даже по одной из версий сумел повязать богов всех 9 планет, начиная с солнца... а ты говоришь влюбиться!
любим только мы, люди, даже Боги так не умеют, как известно.... потому Равана и собирался расстаться с жизнью, что бы воплотиться в чем нить более гибком

Да, я там тоже бродил,

Да, я там тоже бродил, красиво, и в море ходил на лодке, нырял к кораллам, а еще дальше по берегу, где уже полупустынные земли с редкими хижинами, там дом присматривал, чтоб купить, с огородом до моря, 10 тыс. долларов просили, мечтал там башенку построить с телескопом, и лодка в огороде, и сад с плодами, и "гости съезжались на дачу"...

кстати о Сите...

не согласная я с вашим прочтением, милостивый государь... спою свою песенку в ответ ;)

какая же она лучшая, коли она уже замужняя? это все ж не Греция, и не Елена Прекрасная... какой индийский царь возьмет себе ту, что принадлежала другому?! смешает в ней свое и ее мужа и запятнает позором этим весь свой род?
да и Раване зачем Сита?
глупая женщина, ослушавшаяся своего мужа, смертная, человеческая... красивая? да разве может она сравниться с любой из апсар?
у него только одна любовь - Шива.
и только одна страсть - умереть уже наконец, что бы оставить тело асура, переродиться другим, тем, кто может развиваться согласно своей природе, а не вопреки ей...
величайшим из преданных был Равана, и Шива дал ему бессмертие, благословил его так... Равана взмолился о милости... но данное благословение не может забрать даже Шива, он мог только изменить его...
а Сита? Сита - просто предлог...
ведь сказано Раване - ты можешь быть убит только Богом. а кто из Махадевов запятнает руки кровью брамина-асура? только герой! герой Рама, аватара Вишну...
зачем Раване Сита... просто что бы найти покой, там где нет никаких Сит....

Спасибо, Аня,

чудесный экскурс, я так далеко и прихотливо не заходил. А последняя твоя фраза вообще над землей восходит. Такая внутренняя навигация не мельче других известных эмоций - любви, ненависти, ревности, мести и пр.
Думаю, текст вводит в заблуждение своей как бы "акынской" манерой, - на деле здесь очень щепетильный отбор и связь ассоциаций, когда выуживается одна из сотен, проплывающих в сознании, да и та не ложится такой, как есть, а проходит череду трансформаций в работе над словом...
Не жалей, что не попала на косу. У каждого ведь свои "точки сборки", и у тебя ведь они случались, и порой в самых неожиданных местах, где другой, возможно, прошел бы не заметив. Кроме того, бывает, что дело не в самом "месте", не в косе, например, а в именно этом дне, часе, свете, воздухе, твоем состоянии, каких-то едва зримых деталях, которые вдруг складываются в неизъяснимое и незабываемое...

Сережа

извини, если я тебя обидела ненароком, я не имела в виду ничего такого про примитив и плоскость. для меня в термине поток сознания оба слова значимы, когда зримые образы цепляются за под- или вне-сознательные, переплетаются с ними, размываются или размывают, находят собственные русла... это уже не поток просто слов, даже если связь и не лежит на поверхности. вобщем мне нравится, читать, я так как ты не умею ;) и конечно ассоциации у всех свои. я просто попыталась немного оправдать Равану в глазах общественности...

я не жалею, вы с Инкой меня просто заинтересовали, может еще попаду...
да, конечно, у всех свое, а у меня Рамешварам - это милые серые ослики с прекрасными глазами, очень пугливые, такие робкие, что у них вороны отнимали печеньки... ну еще дельфины, которые приплыли к нам на косу у костела... и индусы, разбивающие кокосы, что бы пожертвовать их морю...
а все остальное как то мимо прошло...

Все хорошо,

Аня, какие обиды, да и недоразумения между нами, думаю, вряд ли возможны. Я лишь пересадил акына на другую телегу. Ослики и у меня одно из самых ярких воспоминаний. А что - эта водяная мистерия в храме тебя не тронула?

а я не видела

в рамешварамском храме ничего интересного
в левую часть нас не пустили, в правой и по центру - только длинные коридоры с бетонными колоннами и остатками старых каменных резных по сторонам
а ослики так и остались у меня одним из самых теплых переживаний южной Индии
Ослик из Рамешварама

Ты, наверное,

попала в какой-то "тихий час" в храме. Я был свидетелем несусветной мистерии, водяного чистилища: тысячи людей вереницей проходят через десятки (их, кажется, там больше сотни) колодцев, там их окатыывают водой, такая инициация в сторону мокши, визг, крики, ведра, переодевания тут же между колоннами ширмы из сари в полутьме, такое вот банное мироздание.
А осликов я спасал всю ночь, разрезая путы спаренным и кормя булками.
Хотел фотку вставить, но запутался )

а во сколько

начинается мистерия в рамешварамском храме?
мы приехали утром, заходили раз и проходили мимо несколько раз
нас конечно звали туда, где онли фо хинду, но денег не напасешься на всех индийских браминов....

а загрузка фото.... инструкцию с картинками сделала https://indonet.ru/b...

я не помню,

Аня. Где-то около пяти вечера. Я думал, что там это постоянно происходит.
А ослики упрямятся, не хотят показываться

5 вечера

5 вечера популярное время для пуджи во многих храмах Индии, мы были наверное раньше, днем, уж столько лет, что я забыла. я уже с трудом вспоминаю в каком году была в каких штатах и городах....
...ну раз ослики такие скромные....;)

Там и вечером такое бывает?

Я эту баню видела где-то в 5-6 утра, специально ходила посмотреть. Прикольно, по темным коридорам храма бегают мокрые люди, визжат, пищат, кричат, радуются! Их много. Я тоже в очереди к колодцам постояла, но принять душ из ведра отказалась. Потом было очень неприятно идти босиком по жидкой грязи, прям противно. И вот тогда утром меня никуда не пустили. А когда мы пару раз там днем были, мокрых людей не видели, как и не видели уже путей к колодцам, наверное, перекрывают, проходили везде, только вот фотографировать не везде разрешали, я , правда, не заметила предостережение один раз и щелкнула в людном месте, на меня закричали... Я не нашла ничего умного, как положить денежку у статуи, тогда вроде стихли. Но фото у меня осталось.
Офтоп, слышали, что из-за того что какой-то умник пронес камеру в Вишванатх темпл в Варанаси и сфоткал, теперь иностранцев опять туда не пускают? Вот так -то...
Про осликов.. В прошлый приезд я на них обратила внимание, особенно жалко было двух привязанных друг к другу, я понимаю, что это таких спасал Сергей. А в этом году вроде нам не встречались и совсем. Уж не вывели ли? Вот коз да, помню.

Напишите отзыв или вопрос

Укажите email для уведомлений об ответе (не показывается).
антигра_итационный:
| Авторы Индонета | Создатель Индонета | Контакты | Правила сайта | Карта сайта | FAQ |
Рейтинг@Mail.ru