В начале 2022 года в московском независимом издательстве "Новое литературное обозрение" вышла книга "Улыбка Шакти". В аннотации к ней сказано:
"Роман, но без того, на чем он обычно держится. Человек, но не тот, которым обжита отечественная литература. Индия, но не та, которую мы ожидаем. Любовь и обжигающая близость, но сквозь и поверх них — к иному. Сложная интеллектуальная оптика при безоглядной, как в детстве, открытости и свободе. Рай метафор, симфоническое письмо с неуследимой сменой регистров. Джунгли, тигры, слоны, буддийские пещеры, жизнь с отшельниками, сад санскрита, трансовые мистерии, встреча с королем лесных племен, суфийское кружение речи между Западом и Востоком, экстремальный опыт сближения полей культуры и природы, но сквозь все это — путь к истоку, мерцающему родству с миром — тем, который начался и пришел в движение от улыбки Шакти. Путь этот драматичен и чудесен. Одиссея письма — в те края, что сторонятся слов.
Сергей Соловьев — поэт, один из ярких представителей метареализма, лауреат Русской премии, финалист премии Андрея Белого и ряда других. Родился в Киеве, живет в Мюнхене, последние семнадцать лет путешествует по Индии. «Улыбка Шакти», оставаясь отдельной книгой, составляет с романами «Аморт (2005) и «Адамов мост» (2013) своего рода трилогию".
Вот одна небольшая глава из романа - "Вриндаван".
Тошнило ее, рвало. И меня, надсадно. Через каждые несколько километров просили водителя остановиться. То она открывала дверь со своей стороны, то я со своей. Выворачивало во тьме, до спазмов. Ехали в аэропорт Дели, возвращаясь домой.
А днем раньше такой дивный вечер был. После бескрайнего дня, который всё еще мерцал и переливался чудесами — большими и маленькими. Присели в кондитерской на веранде за деревянным столом, уже стемнело, рядом что-то пекли в жаровне, коровы, проходя, изучали витрину. Напротив нас сидела молодая пара индусов, ели пиццу. А мы, отставив нетронутые тарелки, лицом к лицу положили головы на сложенные на столе руки и, глядя друг на друга усталыми, родными глазами, тихонько запели. Никогда мы еще так ладно, так безоглядно, всем сердцем и одним голосом не пели. И песне этой не было конца, хотя слова давно должны были кончиться, а мы всё пели и пели, уже и кафе закрылось, опускали жалюзи… Казалось, даже в минуты самой невозможной близости я не был так глубоко в ней, а она во мне. И не важно, о чем эта песня, длилась только мелодия — музыка глаз, губ, которые были ближе своих глаз, губ, жизни.
В этот городок Вриндаван, где, по поверью, четыре тысячи лет назад юный Кришна предавался любовным утехам в певчих рощах с милыми пастушками, лесными нимфами, которых у него было, говорят, около тысячи шестисот, мы ехать не собирались как в слишком туристический, но он лежал на пути в Дели, откуда у нас был вылет домой, и мы решили провести там несколько дней, которым вскоре потеряли счет. Пишут, что в этом небольшом городке пять тысяч храмов. Толпы паломников и туристов роятся в центре, а окраины тихо текут в безвременье и почти безлюдье. Как и священная Ямуна, приобнявшая городок. В прежние времена это было место силы, с энергией, отстроенной по вертикали, теперь оно больше похоже на растаманскую ночлежку с полуразрушенными домами, бродягами и разного разлива кришнаитами. Воздух тут соткан из переливов колокольцев, запаха благовоний, сточных канав, возгласов «хари Кришна» и «хари Радха» — той, кто стала избранницей Кришны в его юные годы до женитьбы на Рукмини.
Если углубиться в источники, можно обнаружить дивную ненастойчивую линию: Радха и Рукмини, будучи совершенно разными, — одна и та же женщина. Радха — замужняя пастушка, история о которой обрывается после ухода Кришны из Вриндавана. А о Рукмини, королеве кшатриев, уведенной из-под венца Кришной, мы ничего не знаем до дня их встречи. Нараяна в тридцать девятой главе девятой книги Бхагаватам говорит, что в начале времен с левой стороны Кришны проступила необычайной красоты богиня темно-синего цвета, выглядела двенадцатилетней, устойчивой молодости, перед ее глазами полуденный лотос осени испытывал стыдливое смущение. Внезапно она разделила себя на двух женщин, вставших по обеим сторонам Кришны, который тоже поначалу разделил себя на два, чтобы быть с каждой. Их четверо, трое, двое, и вместе с тем они — единое.
История жизни Кришны и его образ несколько драматичней, чем представляется в обиходе. Родился он в многодетной семье, и было прорицание, что один из детей станет причиной смерти брата его матери — царя Камсы, который приказал убивать всех рождавшихся у своей сестры младенцев. Что и исполнялось, но Кришну удалось спасти, передав приемным родителям, с которыми он и вырос. Потом чудесная юность в любовных рощах с танцами, флейтами и утехами. А затем случилась война между братьями Пандавами и Кауравами, и перед Кришной стоял неразрешимый вопрос — на чьей стороне ему быть, поскольку те и другие — кровная родня. Сделав выбор, он вскоре был проклят одной из женщин из стана той армии, против которой воевал. После всех драматичных коллизий Кришна удалился в лес в одинокую медитацию и ушел из жизни. Проклятье женщины, потерявшей в той битве своих детей, сбылось.
Проводили мы дни, слоняясь по окраинам, оставляя позади тихие ашрамы, и уходя всё дальше вдоль реки. В заводях, заросших мусором и кувшинками, расхаживали цапли и ярко-синие султанки. Там, где почище, купались обезьяны, прыгая с берега и плывя под водой, чего я прежде не видел. Или расхаживали по мусорному мелководью на двух ногах, высматривая, чем поживиться. Город опоясывает путь посвящения, где паломники ложатся ничком на дорогу, вытягивая руки вперед, встают, делают несколько шагов и снова ложатся — так, чтобы ступни оказались там, где только что были пальцы рук. И так за день своим телом покрывают весь этот путь. В храмовых двориках, которые тут сокрыты за каждым углом, сидят в окружении дымящегося коровьего навоза полуголые садху в позе лотоса, укрыв лицо тканью, медитируя. На пустынной улочке у реки устроился бродячий музыкант с фисгармонией, поет пураны, а две его маленькие дочки в волшебных костюмах на фоне золотой кулисы изображают Кришну и Радху. Вокруг жуликоватого продавца украшений собирается возбужденная толпа. Рядом прачечная под небом, колошматят белье о камни. Обезьяны работают артелью: высматривая зазевавшихся туристов и выхватывая у них мобильный или очки, затем ждут выкуп, сидя на дереве, и честно отдают сворованное за банан или печенье. Паломники, ослики, рикши, буйволы, запах мочи, нежно-розовый цвет домов и ажурных беседок в бугенвиллии, черные свиньи и сверкающие зимородки; старик, сидящий на земле, как в незримой капсуле посреди уличного потока, пишущий страницу за страницей; мраморные быки, калеки в обмотках, смеющиеся горбуны; мальчик с девочкой, прибирающиеся в алтаре часовни, стараясь украдкой коснуться друг друга; бритые наголо полицейские с кришнаитским хвостиком, растущим из темени; плывущие по реке молитвенные венки. К разлитому над городом сладковатому дымку безвременья примешивается запах травки, которую покуривают осевшие тут без срока разные бабу и садху, спящие где придется и столующиеся повсюду, где кормят, а кормят повсюду и даром. Непрост городок, многослоен, с тайными рукавами. Как, бывает, сидит у реки садху — нечесаный, с хитроватым, слегка затуманенным взглядом, и с ходу не поймешь — настоящий, липовый или обман зрения. Вот и чувства тут такие же смешанные.
В один из дней Тая осталась дома, а я бродил по городу и вышел к затерянному в переулках необычному храму. Высокий красно-коричневый цилиндр со сферическим куполом. Наглухо зашоренный, развернутый в себя, похожий на космический корабль. Пятисотлетний Мадан Мохан. Индуистский храм, в облике которого преломились и ислам, и христианство, и отсвет архаики и модерна. Только что закончилась пуджа, прихожане усаживались в дворике на трапезу. Позвали и меня, поел с ними тали — горка риса и сабджи на банановом листе. Потом часть паломников, приехавших, видно, на денек-другой и осевших тут на месяцы, прилегла в тени храма на послеобеденный отдых — покурить травку, погутарить. Прилег и я. Компания смешанная, из разных городов и весей. Рядом со мной лежал старик, похожий на Феофана Грека. А по другую сторону — запорожский казак из Раджастана, спросивший меня, посверкивая кольцом в ухе, сколько у меня жен. По-английски никто из них не говорил. Разве что несколько слов. Я показал мизинец и ополовинил его. Что привело этих хлопцев, сошедших с картины Репина и расположившихся на паперти храма, в большое возбуждение. А у тебя, спросил я. Он показал три пальца. И как же ты справляешься, ведь каждой надо гостинцы дарить, приодеть, то да сё… Справляюсь, говорит. И смеется, показывая, что он здесь, а они там.
А на закате спустился к реке, убрел далеко к пустошам, присел у воды. К ноге подполз слизень. Будущее, как рожки улиток, стоит им коснуться чего-то твердого, говорит Эпиктет. А если мягкого — прошлое? Особенно которое впереди. Они ведь, слизни, гермафродиты, почти андрогины, как мы были когда-то. Но наша камасутра — ничтожна рядом с их любовной космогонией. Пара этих приапов природы взбирается по стволу мирового древа в одури близости и спускается с ветки на клейкой нити — с неба на землю — свиваясь в танце, распускаясь дивными цветами в непрерывных оргазмах. И, приземляясь, откусывают друг у друга половые органы — у них они длиннее тела. И расходятся навсегда — оплодотворенные, счастливые и богооставленные.
Подумал, что здесь, во Вриндаване, у нас почти не было близости. Как же это? Почему?
Интересно, что в нашем великом и могучем, на редкость способном передавать оттенки чувств и эмоций, нет слова оргазм. Как пишут словари: искомое слово отсутствует. Заимствовано у греков.
Рукмини, свою первую и единственную жену, Кришна по ее просьбе увел из-под венца у соперника. Много лет спустя, когда у них уже выросли дети, он спросил ее, почему она предпочла его, намного уступавшего своему сопернику. Признаться, я не такой уж герой, сказал он, и в общем-то трус. И убийца. У меня нет цели в жизни. И люди не очень-то меня понимают. Был пастухом, любил Радху, всё бросил ради царских почестей, которые не про меня. Удел многих женщин, с которыми я был — слезы, любовь ко мне приносит страдания. Я нищий бродяга. Мне чужда привязанность к семье, детям, дому и преуспеванию. Твой выбор неосмотрителен. Рукмини лишилась чувств. Вернув ее к жизни любовью и лаской, Кришна признался, что пошутил.
Человек и дикое животное по-разному переносят боль. Разница астрономическая, но в чем? В психике? В пороге чувствительности? В знании о смерти? Домашние животные острее реагируют. Собака и волк. Домашний кот и дикий. Человек и свинья кричат в панике. Почему я об этом подумал, потерял нить…
Если это было самоубийство, то из-за обрушенной любви, обрушенной в безвыходность. Настоящей, единственной, по глубине и силе превосходящей инстинкт самосохранения и разум. И не в семнадцать лет, а в те ее тридцать, когда за спиной у нее было столько ярких романов — и в России, и в Европе, — как редко кому выпадает. Мама переживала, говорила ей: ну не свет клином же сошелся на нем, окунись в жизнь, как ты умеешь, в то, где люди, встречи, всё еще будет… Что-ты, Майца, отвечала она, таких, как он, нет и быть не может, я знаю. Перед второй нашей поездкой в Индию коротко встретились с ней в Москве. Втроем, с Таей. Шел проливной дождь, поздний, предзимний, спрятались где-то у Полянки в полуночном кафе, уговорив, чтоб пустили. Сидели в безлюдном полутемном зале, Женька рассказывала об Амрите, тихо, с долгими паузами, но за внешним спокойствием светилась сплошная рана. Мне рассказывала, Тая сидела молча, чуть в стороне. Что-то я говорил ей — о божьем даре ее чувства и даре судьбы. Какой бы драматичной и непосильной она ни казалась. Иначе, был бы разговор о примерно известном, обжитом, о долинах, а не вершинах. Может быть, из ее близких лишь я один не пытался ее как-то отвлечь, разуверить, утишить на этом пути, уберечь… От чего? От любви? Той, что случается так редко, думал я, за которую и отдаешь жизнь… Но не буквально же, не буквально! Даже мысли не было о таком. А случись это со мной? Наверное, шел бы, как она, до конца. Но она пошла еще дальше. А он жив. Надо же — Амрит, нектар бессмертия… Где-то за окном, в дожде, стоял ее припаркованный алый мерседес, легкий, летящий, безоглядный, как и она. Везла нас через ночную проливную Москву к дому, где лежали наши собранные в Индию рюкзаки. На одном из пустынных перекрестков нас тормознул полицейский, попросив документы, она небрежно вытряхивала из бардачка всякую дребедень, продолжая мне что-то рассказывать, потом обернулась к нему с этой ее обезоруживающей улыбкой: а черт его знает, где они! Улыбкой, такой открытой и чистой, на которую невозможно не ответить. И мы понеслись. Это была последняя наша встреча, больше я ее не видел.
Вернулся в отель. Тая сидела на крыше, глядя на огни вечернего города с доносившимся пением из храма неподалеку. В те дни мы всё время меняли жилье. То комната в доме, где жила семья индусов, то роскошный пустынный ашрам, то какой-то пропащий угол. Искали, чтоб по душе, но что-нибудь всё время было не так. И бродили по городу — то вместе, по порознь. Если наложить рисунок ее блужданий на мой, может, и проступил бы некий ключ…
Проступил, но не ключ, а день отъезда. Рвало нас, выворачивало. Да, оба понимали, что в той харчевне нельзя было есть, это было видно с первого взгляда. И ели, молча, давясь. Так обессилели, изведя друг друга. Долго шли во тьме через город, присели б в любой харчевне, пока они еще были открыты, но не могли остановиться, не то что сесть рядом. А там, у последней, на краю города, обессилели. И давились, зная, чем обернется. Молча, не подымая глаз друг к другу.
А вечер обещал быть таким чудесным. Вышел из гостиницы купить еду для прощального ужина, накрыть стол весело и красиво. Жили мы на крыше шестиэтажного отеля, куда переселились по дружбе с менеджером. Там одна служебная комната, которою мы и заняли, и огромная крыша-веранда с видом на город. И черепахи в террариуме, и качели, и кухонька. Прошелся по улице, присел у чайханщика, напротив — старик с волшебным лицом, пьем чаёк, поглядываем друг на друга. Он вынимает из кармана леденец, протягивает мне. Беру и даю ему взамен из своего кармана. Оба разворачиваем, внимательно читаем обертки. Очень серьезно. Как дети. Смешно и чудесно. Тогда он передает еще один, выбрав из горсти, чтобы не повторялся. И я отвечаю ему тем же. Долго так длится. Главное, не выдать себя улыбкой. А мы и не выдаем. Сидим, чаёк пьем, века идут.
На той же улочке момики готовили, маленькие пельмени с разной начинкой. Тая, кажется, их еще не пробовала. Взял горячих. И еще разного прекрасного к столу. И цветы. Вернулся, накрываю праздничный, с видом на город. И тут, как не раз прежде, слово за слово, и земля расходится между нами, уже разошлась. Обнял неловко. Оттолкнула, вырвалась.
И вдруг за окном всё взвыло, небо заволокло, молнии заблистали. Ветром смело наш праздничный стол на веранде, ливень хлынул, свет погас, мир передернулся. Так и сидели на дальних краях кровати, молча, во вспышках молний. А когда стихло и свет вернулся, собрали рюкзаки к отъезду и вышли поужинать. Протянул руку к ее ладони — отдернула. Так и шли до края города, не повернув головы друг к другу.
Шел и думал. Об этом чувстве, на которое не хватает ни опыта, ни сил. На таких перепадах рушатся горы, но и вроде бы мир создается. Только мы не так крепки, как камни, и не всегда в руках божьих. Шел и думал. Об этих бедных стойких «я» с ногой на горле любви и жалости. Любви, живой, беспомощной, не сдающейся, сводящей с ума.
Не скажет. И я не скажу. Всего, что так, наверно, ждала от меня. Притом что оба за эти годы так много наговорили друг другу чудесного, настоящего… не о том. Шел, уже не думая, обессилев. Пока не оказались на краю города у пустыря, там и сели в той пропащей харчевне, давясь отравой, не поднимая глаз.
Книгу "Улыбка Шакти" в России, или электронную книгу можно приобрести здесь:
За пределами РФ книгу (печатную) можно заказать тут:
Фрагмент романа в авторском чтении можно послушать здесь:
Сергей Соловьев
Напишите отзыв или вопрос